Свято-Тихвинский Богородицкий женский монастырь

ДАРЬЮШКА. Рассказы из жизни русской странницы.

Об авторе книги
Повесть "Дарьюшка" первым изданием вышла в Санкт-Петер¬бурге в 1864 году. Отдельной книжкой выходила она в 1875 и 1886 году. Издание 1886 года называлось "Русская странница Дарьюшка. Рассказ с ее слов". Автор ее, София Ивановна Снессорёва, начала свою литературную деятельность в Петербурге в 40-х годах XIX века в журнале О. И. Сенковского "Библиотека для чтения", позднее в "Отечественных записках" А. А. Краевского. Она первая перевела на русский язык сказки братьев Гримм, ей принадлежит и ряд других прекрасных переводов, которые издавались в Собрании иностранных романов г-жи Ахматовой.
Однако главное в творчестве Софии Снессорёвой — это книги духовного содержания, написанные в последние десятилетия ее жизни:
"Земная жизнь Пресвятой Богородицы и описание святых чудотворных Ея икон, чтимых Православною Церковью" (СПб., издание книгопродавца И. Л. Тузова, 1892 г.)
"Игуменья Феофания, первая настоятельница Воскресенского женского Петербургского монастыря"
"С-Петербургский Воскресенский первоклассный общежительный монастырь" — три тома с иллюстрациями (СПб., 1887 г.)
"Монахиня Ангелина" (СПб., 1888 г.)
"Св. Иоанн Дамаскин"
"Дарьюшка" и другие.
София Снессорёва была духовной дочерью святителя Игнатия Брянчанинова. 

Дарьюшка
(Из жизни русской странницы)
Всякому ли в жизни случалось встречать такие личности, доля которых — жить не для себя, а для других, совершать великие подвиги и даже не подозревать того, родиться и умереть в самой смиренной доле и между тем с каждым днем распространять круг своей человеческой деятельности? Говорят: наш мир, дряхлея и цивилизуясь, с каждым днем меньше и меньше слышит о подобных людях, оттого и эти труженики все реже и реже являются в нем. Но кто имел случаи присматриваться к таким светлым явлениям, не обязан ли тот сохранить о них воспоминание и для других? А если у него нет ни писательского таланта, ни литературного самолюбия? Тем лучше: будем рассказывать только то, что действительно видели и слышали.
Дарьюшка! Сколько отрадного вдруг восстает в душе при одном этом имени! Да и кто же мог видеть эту сгорбленную старушечку, слышать ее тихий, приветливый голос и не почувствовать к ней распо¬ложения особенного, чего другие не внушали? Маленькая, бедненькая, сгорбленная старушечка с бледным, худеньким лицом в морщинах, всегда опрятно одетая и даже изящная в своей бедной одежде, в черном коленкоровом шугайчике, в темном бумажном платочке на голове, но сколько ума и света было в ее голубых глазах! Сколько мысли в ее широком лбу! Сколько отрады в ее кротком неспешном голосе! Вот в коротких словах ее биография.
Дарьюшка родилась в начале второй половины восемнадцатого столетия. Родители ее рано умерли; она осталась старшая при малых брате и сестре и жила с дедушкой, крестьянином Новгородской губернии, ко¬торый был известен в округе и уважаем за свое благочестие и любовь к ближнему. Господь помогал ему быть исправным крестьянином: он исполнял в срок все повинности, с великою радостью принимал к себе всякого странника и часто делился последним, чтобы помочь своему брату-мужичку, у которого недоставало сил уплатить повинности. Дарьюшка была работница и хозяйка в доме, успокаивая дедушку старика и не покидая брата и сестру в детстве. Одна только была у нее радость и прогулка: это в большие праздники сходить в Горицкий монастырь * верстах в двенадцати от их деревни. Там умилялась она сладостью пения и наслаждалась долготою богослужения, там получала она помощь словом и делом от добродушных монахинь.
* Воскресенский Горицкий девичий монастырь Новгородской епархии на реке Шексне.
Когда же брат и сестра выросли, сестру замуж отдала, брата женила, а сама стала ходить на богомолье по святым местам. Месяца по три — по четыре она странствовала, потом возвращалась в свою мирную хижину и опять становилась неутомимою работницею, заботливо сторожившею всякий
случай, где мог¬ла кому помочь за счет своего покоя и труда. По нескольку раз перебывала она у всех угодников, или, как она говорила, "носил ее Господь по всем святым местам матушки земли", но любимые ее воспоминания обращались к Киеву и Соловецкой обители. Уходила ли она или возвращалась с богомолья — первая ее мысль была святая Горицкая обитель, ее родимая сторонушка, любимая ею по многим причинам. Но когда в ее отсутствие высшее начальство — в 1845 году — вытребовало в Петербург инокиню Феофанию с некоторыми избранными сестрами для устройства женского монастыря в Петербурге, весть об их отъезде поразила Дарьюшку по возвращении ее из Киева. Недолго думая, Дарьюшка сама отправилась в Питер, где прежде никогда не бывала, и так торопилась, что даже забыла захватить с собою теплую одежонку.
Это было зимой 1846 года, ей было за 70 лет, но, свежая и бодрая, дошла она до своих благодетельниц и  стой поры не возвращалась уже в деревню. И к чему: было возвращаться? Ее родимая сторонушка, ее монахини-утешницы были в Питере и все попрежнему; любили ее, брат и сестра умерли, дети их были при строены, а любимая ее племянница Настюша, дочь сестрина, с детства своего не расставалась с Дарьюшкой, которая вскормила ее и вырастила после смерти сестры. Настя была кротка, благочестива и смиренна, горицкие старицы выучили ее грамоте. Она не захотела идти замуж и вступила в Горицкий монастырь шестнадцати лет. Для утешения Дарьюшки игумения Феофания перевела Настю из Горицкого в Воскресенский монастырь. Настя была слабого здоровья и прожила здесь не более пяти лет, умерла, провожаемая в могилу слезами старушки тетки и общею любовью смиренных отшельниц. Не надолго пережила ее Дарьюшка и похоронили ее подле дорогой ее племянницы.
Кто не знал Дарьюшку из посещавших святую обитель? А если знали, то кто не любил это смиренное безобидное существо? В каждом ее слове, во всей ее жизни было столько любви ко всякой твари Божией, что сердце ее было преисполнено глубокого чувства жалости, любви не только к человекам Божиим (под этим именем она разумела мужчин, женщин и детей, поэтому же разумению и про себя не иначе говорила, как "он; худой человек", или, когда была недовольна собою: "дурак, сумасшедший"), но и к животным, и к растениям, и к морю, и к насекомому — везде, во всем для нее был "лик Божий"; в ее безыскусственных рассказах было столько живой, разнообразной жизни, столько всегда свежей, не научной, а прочувствованной мысли, что старые и малые, знатные и блестящие, оборванные нищие, дети — все находили особенное наслаждение в ее рассказах: и посмеются, бывало, и умилятся душою, и невольно как-то делалось, что под конец захочется и воздохнуть к Богу и помочь меньшим братиям — человекам Божиим...
6
Часто богатые и знатные люди приезжали просить матушку-игумению отпустить Дарьюшку погостить у них: кто-нибудь болен или какое горе Господь послал, а с Дарьюшкой и помолиться и погоревать отраднее. Не раз дивился народ, как, бывало, на роскошных санях сидит в дорогой шубе важный барин и бережно поддерживает рядом с ним сидящую сгорбленную старушку в черном коленкоровом шугайчике, или знатная барыня, в бархате и атласе, прежде чем сама сядет в свою тысячную карету, заботливо усаживает бедную старушку: ведь от нее ждали утешения!
Но еще чаще поспевала старушка на утеху к своим "родимым" — как она называла нищих и убогих, сирот и вдов. Вообще Дарьюшка никого не звала по имени, а каждый ее друг значился у нее по прозвищу, сразу ею даваемому, и так это прозвище ловко приходилось, что каждый тотчас привыкал к нему.
Между всеми ее мирскими друзьями были у нее и наиболее близкие, которым она даже высказывала свои нужды, печали и желания: одна называлась ею Хорошая матушка, другая с первой минуты знакомства названа Горюша.
Под словами Хорошая матушка значилась красота наружности, красота убранства, красота сердца. Хорошая матушка, несмотря на свое богатство и знатность рода, гордилась и дорожила дружбою старушки, "природья нищего", как она себя называла, и много делалось ею добра чрез посредство старушки, добра, тайного от глаз мира, явного Богу. Иногда старушке казалось, что Хорошая матушка будто охлаждалась к Церкви и милостыне, тогда Дарьюшка начинала плакаться на нее, роптать и даже сердиться на нее, говоря: "Ведь мне-то ничего не надо, а на ее-то душе красоты хочется побольше". И утешалась она много, когда Хорошая матушка не забывала первое дело богатых — милостыню.
Горюша была бедная вдова, не имевшая других средств к жизни, кроме милости Божией, которою сама кормилась и сына вскормила. И богатая женщина, и бедная вдова были искренними друзьями с Дарьюшкой; многие и долгие дни проводили они вместе, с любовью прислушиваясь к задушевным рассказам Дарьюшки. Но никого, кажется, Дарьюшка не любила так сильно, как "малого младенца", сына Горюши, которого никогда не называла иначе, как Князем, одному Богу известно почему. Когда она узнала своего Князя, ему было только семь лет. Отношения семидесятилетней старушки и семилетнего мальчика были очень назидательными и с первого раза установились как-то особенным образом.
Серьезный, умный, бодрый мальчик любил проводить долгие часы со сморщенною простою старушкою, любил вслушиваться в своеобразный склад ее речей, смесь наречия новгородских крестьян и привычки слышать славянское чтение, любил ее рассказы, ею самою испытанные и прочувствованные. Семидесятилетняя старушка имела полную доверенность к этому ребенку, в его словах никогда не сомневалась и часто высказывала ему свои задушевные думы. Она любила его всею душою и с каким-то трогательным благоговением. В нем видна была сила сознания и смесь инстинктивного уважения и любви к прекрасной старости. Но если он целые часы тихо сидел, утешая Дарьюшку и утешаясь ею, то и Дарьюшка выказывала явное сочувствие к его детским играм и предприятиям.
Не раз, предупреждая свои силы и познания, мальчик порывался неумелою еще рукою записывать рас сказы милой ему старушки. Она же с любовью покорялась его желанию и часто целые зимние вечера повторяла ему одно и то же, пока он вкривь и вкось выводил непривычно длинные строки. Кажется, записывая "под диктовку", как он говорил, ее рассказы он получил первый навык своего умения писать. Большая часть предлагаемых здесь рассказов записана его детскою рукою с ее слов и перепечатывается целиком почти без поправок. Иногда же он после записывал разговоры с нею. Мы будем стараться, по возможности, сохранить все рассказы в первобытном их виде.
Дарьюшка очень любила всем своим друзьям рассказывать о своем Князе.
— Уж больно разумен мой Князь, - говаривала она, — и выдумки-то у него все такие княжеские почитает ли в книжке, аль учителя порасскажут, -ему какое дело, как что надо поделать, — он сейчас примется за дело: тут у него ножички, молоточек пилочки да палочки, и пойдет стучать да пилить, сам с тобою таково хорошо гуторит, а там, смотришь, выходят колесики, часики, аль пушечки... Раз целую колесницу отделал, что сама будто бегает. А то почитает мне, темному человеку, слово Божие и таково в мудро толкует — слушаешь да дивишься только. Прямо ум-то у него князь! Спаси, Господи, моего разумного Князя да сохрани Ты его, Господи, на утеше-ньице его маменьки, Горюши моей бедной... Больно уж люблю моего Князя и скучаю, как долго не вижу его... И все-то мы с ним толкуем, толкуем и скуки не знаем; а то возьмет он перышко и пойдет строчить, только рассказывай ему! А раз уж он умаял меня, худого человека, и долго-долго не забыть этого! Гости¬ли это мы на Карповке у Хорошей матушки. Садище там пребольшущий, и речка в саду, и все-то там заба¬вы для детушек: лодки, качели и еще много, чего не назвать мне, дураку. Горюша и говорит мне: "Надо мне отлучиться, а ты, Дарьюшка, останься с Князем, будь его губернаторшей (т. е. гувернанткой. —Авт.)". Вишь, что выдумала: "Будь губернаторшей Князя!" Какой он губернаторша, убогий человек! Тут ангелам Божиим только впору уберечь его! Вишь, он быстрый какой, все успел обработать: и книжку-то почитал мне, и лестовку помог мне поделать, и все бы хорошо, да ведь малый ребенок: и побегать захотелось. "Пойдем, — говорит, Дарьюшка, покачаю тебя на качелях! Нет, довольно, у тебя голова закружится... Пойдем на лодке тебя покатаю!.. Э! Да какая ты трусиха, вот уж и боишься... Вот, смотри, самое высокое дерево..." Глядь, а Князь-то мой, что пташка Божия, на самой верхушинке-то и качается! Николо ты милостивый! Ангелы вы Божий! Да приберегите ж вы его, малого младенца!.. Вот и прямо что Князь: так-то все и заставлял меня молиться да Бога поминать... Слава Тебе, Господи, вот и Горюша. Нет, уж как хочешь, а вдругорядь губернаторшей не будет убогий человек.

Из всех дарьюшкиных рассказов любимый у Кня¬зя был — путешествие ее в Соловецкую обитель, куда она ходила более двадцати раз.
— Ну, что ты, Князь, все "расскажи да расскажи про Соловецкую дороженьку"... Писать умеешь? Ма¬монька гуторит — пишешь ты неладно, а по моему разуму — куды хорошо! Бери же перо да пиши, что буду говорить, только уйдем в другой покой: не по мешал бы кто нам.


Соловецкая дорожка
Соловецкая ты, свет, моя дороженька, будто золотом ты посеяна и серебром пересыпана, дорогим камешком укладена. По Соловецкой-то дорожке течет речка Медвяная бережки-то сахарные. По левую сторонку тут березки стоят кужнявые, они шелками переиваны и цветами-те все усажены. Да еще по то: по дорожке стоят липеньки-то зеленые: оне золотом то все поиваны, цветами-те все поусажены. Да еще п той дороженьке, да по левую-то сторону, стоят елки зеленые да кужнявые: оне серебром переиваны да дорогим каменьем-те устланы. Как по правую-то сторонушку стоят кресты да все золоченые.
Юна не соглашалась на "кудрявые".
Как по Соловецкой-то по дороженьке все идут-те православные; все идут да удивляются и крестам все поклоняются. Все идут да потихошеньку, будто по зла¬ту да по серебру, да по хорошему жемчугу . Они идут да медом-те напиваются, сахаром-те насыщаются. Как сине море да разливается, камешки да рассыпаются. Как на Каменном на острове стоит церква соборная, соборная да богомольная. Во церкви да во соборной почивают угодники Зосима и Савватий и Филиппа и Герман. Там монахи да хорошие, по лесам расходятся да Богу молятся, все схимники да пустынники.
Да уйми Ты, Господи, батюшку, Ты, Иларюшку, покойную головушку! Приходили-те странники из дальней дороженьки, поспешали во святую обитель вмес¬те с раннею зарею, между утренею и раннею обеднею, а худая-то богомолица да прямо в кельюшку к на¬большему батюшке, архимандриту да Иларюшке.
— Откель пожаловала к нам, красное солнышко?
— Да прямешенько из Горицы, родимый, только по дороге сбегала в град Божий Киев поклониться святым угодникам.
— Не ближняя же дорога, красное солнышко!
И приказал Иларюшка про худого человека курганчик изготовить, а сам и говорит:
— Ну, красное солнышко, мы к обедне сходим, за тебя помолимся, что великий труд подняла: и холод, и голод, и усталость потерпела ради Господа, а ты ос¬тавайся у меня в келье: пей, ешь и Богу молись. Вот я тебе налью стаканчик, а там сама наливай.
Выпила богомолоцка стаканчик, захотелось дру¬гой; стала богомолоцка из курганчика цедить — вода потекла. Богомолоцка испугалась, завернуть-то не умеет, а вода-то течет. Не знает, за что хватиться: под¬ставила с сахаром сахарницу — сахар весь подмочила, а вода все течет да течет; из сахарницы-то воду да в трубу вылила, дым-те пошел во все углы. А курган-чик не унимается, вода все течет да течет, и со стола-то гудит и на половицах-то журчит. Богомолоцка подставила свою худую одежонку, давай сгребать води¬цу. Ой, тошнехонько! Курганчик-то не уняла, а сама вымокла. Видит богомолоцка — ничем не помочь, кур-ганчик не унимается, водица шумит да шумит, а дым-те валит да валит. Богомолоцка во все углы помоли¬лась, Богу поклонилась: "Уйми, Господи, уйми Ты злющий курганчик. Ой, тошнехонько!" — и побежала вон из кельюшки да прямо во храм Божий, забилась во темный уголочек и худую одежонку, всю мокрую, руками прикрыла, а умом все глубоко воздыхает: "Ой, тошно! Ой, тошно! И Божие-то слово в уши не входит. Не пойду уж, да не пойду к Иларюшке: больно сердиться будет белая головушка на меня, худого чело¬века!" Взял меня монах да и повел к архимандриту Иларюшке:
— Ну что ты наделала, красное солнышко?
— Ой, уйми Ты, Господи, батюшку Иларюшку, что меня, худого человека, вместо умного посадил: не умеет-то, дурак, и курганчика цедить, а умеет только чайку попить.
— А зачем же ты убежала да и келью бросила, и двери не затворила? А когда бы воры пришли?
— Да колды же, родимый, монахи воры бывают?
— Залетела ворона да в высокие хоромы; умеешь ты гостить, умеешь попить, а не умеешь курганчика поцедить.
Поклонилась она ему в ноги, а он ей:
— Ну, Бог тебя простит.

От привычки ли или от природы Дарьюшка обладала необыкновенной быстротою ног и любила ходить, одолевая мороз, зной и усталость. Трудно было человеку вдвое моложе ее поспеть за нею. Бывало, посмотришь вслед за нею — удивительно: точно не ноги ее носят — так бежит она, едва касаясь земли. Она никогда и не говорила про себя, что "сходила", а всегда "сбегала". Обыкновенно она любила бегать с Васильевского острова от Благовещения к обедне к Скорбящей или к Казанской. 

Чтобы доставить ей это удовольствие, ее любимая матушка — сосновская игуменья (так названная ею в отличие от настоящей игу¬меньи по тому случаю, что новый монастырь начали строить в сосновой роще, а она как благочинная и казначея часто туда ездила для надзора за построй-ками) — иногда посылала ее с поручениями — зайти с письмом или с просфорою к кому-нибудь из добрых своих знакомых, очень дороживших посещениями простой старушки. Но замечательно было то, что куда бы ни лежал путь, Дарьюшка непременно шла с Васильевского острова прямо в Казанскую, тут она отстоит обедню и побеседует с нищими, потом побежит к Скорбящей, тут помолится все время, пока будут служить молебны, и уже после того отправится, куда назначено: находится ли это место назначения в Морской или в Коломне или даже на острову, где летом жила ее Хорошая матушка. Напрасно, бывало, доказывает ей Князь, что ближе было бы так или иначе пройти, старушка твердила все свое: "Нет, Князь, и не кукай (т. е. не говори. — Авт.), не будет ближе да и не найтить дураку дороги, коли не пойдет своею дорожкою: прежде к Казанской Богородице, а там к Царице Небесной всех скорбящих, а оттуда уж и дорожка знакомая и куда хочешь близко. А колды не побежит он по своему пути, а где толкуют ближе, — ой, тошнехонько! — попал дурак в незнакомые страны, ни выходу, ни проходу нет да и спросить-то не у кого. Вот и заплачет он: "Никола, батюшка чудотворец! Да выведи же ты меня, ради Самого Господа, на путь-дороженьку!" Вот раз и вывернулся кормилец светлолобый . "Родимый ты мой, как бы пройти мне к Спасу Преображению в Графский-то?" — "Ой, далеко еще, бабушка! Пойдем со мною, выведу. Да отколь ты сюда попала, бабушка?" — "Да с Васильевского острова: матушка послала с грамоткой к Хорошей матушке в Графс¬кий". — "Ой, бабушка, да как же ты попала на Калинкин-то мост?" Ну и вывел родимый.
А то, вишь, выпросился худой человек проведать Хорошую матушку на ее даче, что на Карповке. Ну, и хотел послушаться чужого толку и пошел не по своей дорожке — с Васильевского острова к Казанской, а оттуда к Скорбящей, — а прямо с Васильевского да на Карповку. Ну, как на грех и заблудился он тут: ищет, ищет, дурак, хоромы с мальчиком, что вертится куда ветер дует, — нет как нет! Вечер подходит... Ой, тош-нехонько!
Вот стоит будочник.
— Батюшка светлоголовый, где живет моя Хорошая матушка?
— Да как фамилия-то?
— Ой, батюшка, не выговорить мне, вот на град-то похоже!
Сметливый солдат понял и указал.
Так назывался у нее военный
Случилось однажды, после про¬должительной болезни, Дарьюшка пошла с Хорошею матушкою, у которой гостила, к обедне в Казанскую. Пришли они рано до обедни и сели отдохнуть на ступеньках в правом приделе. Вдруг увидел? ее старушка нищая да каь бросится к ней в ноги, а сама и крестится, и плачет, и обнимает Дарьюшку. К ним присоединилось еще не сколько нищих и все со слезами благодарят Бога, что сохранил их жалостливую кормилицу и утешницу Дарьюшку, которую они полагали уже мертвою. Удивилась Хорошая матушка и стала расспрашивать нищих, что это значит. Тут-то узнала она от нищих, не смотря на запрещения Дарьюшки, что ни от кого таз много милостей и радостей они не видели, как от странницы Дарьюшки, природья нищего. Она сама выпросит у других и потерпит осуждение за корыстолюбие и вполне сознает это, но всегда достигнет своей цели достучится до сердца богатого, выпросит помощи потом раздаст тем, кто истинно нуждается.А кто мог лучше Дарьюшки знать, кому что нужно из ее "родимых человеков"? "У меня головушка всё болела, на морозе-то целые часы проводивши, а Дарь юшка мне теплую шапочку сшила"... "А у меня малая дочка в горячке лежала, ни лекарствица, ни чайку не было, а Дарьюшка всего нанесла да ночку с нами помолилась, да за обедню о здравии подавала, а дочка-то и выздоровела"... "А мне нечем было и прикрыть младенца моего бедного, а она-то, болезная, теплое одеяльце выстегала — вишь искусно-то как: все из мелких лоскутков".
Трогательно было видеть: Дарьюшка со слезами кланялась им в ноги и умоляла "не обижать ее ". А нищие бросались целовать у нее руки и просили прощения. "А все же, — говорили, — легче на душе будет, что хоть один человек будет знать, сколько добра простой бедный человек может делать, когда Господь благодати ему много посылает".
Дарьюшке нельзя было больше удовольствия сделать, как набирать и отдавать ей побольше обрезков и лоскутков, которые она называла общим именем "красоты". Из этой-то красоты составляла она разные математические фигуры и очень искусно делала шапочки, кацавейки, жилеты — словом, все, в чем нуждались ее "родимые". Она всегда так спешила и так любила составлять эти красоты, что ночи иногда проси-живала над работою и не раз со слезами сознавалась в своем тяжком грехе: "Спать ли ляжет дурак, на молитву ли станет, а худой-то ум все в коробку ходит,
где собрана красота: как бы это сложить поладнее, да выйдет ли накрышка али шапочка для болезных-то ребятушек?"
Когда она видела на Хорошей матушке или на ее добрых знакомых какой-нибудь наряд, который ей нра¬вился, она спрашивала:
— Колды ты это износишь?
— А на что тебе?
— Мне бы надо.
— Да на что?
— Вишь, как это хорошо да велико! Много бы добра можно наделать. Колды износишь, мне отдал бы.
С таким же вопросом раз обратилась она к лейб гвардии гусарскому полковнику, который по случаю выхода в праздник был в пунцовом ментике, зали том золотом.
— Даю тебе слово, Дарьюшка, как изношу, так пришлю к тебе, — отвечал добрый веселый полковник, очень любивший старушку. Он сдержал свое слов и прислал ей свой старый, но все еще богатый ментик залитый золотом. Долго не верила Дарьюшка, что Е шутя принадлежит ей такая красота, и жалко ей стало доброго полковника.
— Обидел он себя для худого-то человека. Ой, тошнехонько! Лучше отдать ему назад, пускай себе сам носит на здоровье, а мне и на добром слове его спасибо. Молиться надо за него.
Насилу уверили ее, что эта "красная красота" собственность. Радовалась она, как ребенок, развешивала на стулья и, налюбовавшись вдоволь, надела на себя и села за работу. Забыв, что на ней гусарский ментик, сама работает, а ум-то ходит к Царице Небесной. Из этой красной красоты вышло действительно много добра: все золото она старательно спорола и отдала Хорошей матушке, которая продала его в лавку и, присовокупив еще своих, отдала деньги Дарьюшке. Этими деньгами был выкуплен от рекрутства ее племянник, единственный кормилец бедной семьи в той деревне, где она родилась. А из красной красоты много вышло добра: маленьких жилетов и шапочек, в которых защеголяли маленькие нищие. И как же они кланялись и благодарили свою благодетельницу: и тепло-то, и весело-то. И голоден, и холоден, и прогнан, и прибыт, а как взглянет на Дарьюшкину работу — весело станет.
Думал ли Брунст, исполняя свое артистическое произведение для ловкого лейб-гусарского полковника, что другая рука, дряхлая, неученая, изрежет в лоскутки дорогую работу его и даст тем счастье многим?

Сила и простота веры Дарьюшки была так велика, что во всяком затруднении она обращалась всеми мыслями к помощи неземной. Раз сидит она и шьет свои красоты у окна своего друга Хорошей матушки, которая лежала больная на своей постели, кругом закрытая занавесями.
перешла со своею работою к окну, где посветлее. Одна, сидя за работою, она всегда шептала что-то, и когда, бывало, прислушаешься, она всегда шептала молитву. Больная проснулась и слышится ей, что Дарьюшка что-то шепчет. Она прислушивается и слышит слезное моление: "Угодник Божий, Святитель Николай! Вложи же ты, ради Самого Господа, нитку в иголку". После некоторого молчания опять слышится: "Ну, слава Тебе, Господи! Вот и вложил!" И послышалось, как она поклон земной положила.
Раз взяла ее та же Хорошая матушка с собой к обедне на архиерейское подворье к преосвященному, очень любимому всеми, кто имел счастие его знать. Дарьюшка всю дорогу сидя в карете, радовалась, что увидит "хорошую службу", но когда после обедни пошли комнаты к преосвященному, то она так оробела, что н уступала никаким убеждениям и ни за что не хотел идти в гостиную, даже рассердилась чуть не до слез, когда стали ее принуждать:
— Как ступить такому худому человеку в хоромы к набольшему батюшке? Вы идите себе, а я здесь подожду вас.
Делать нечего, пошли без нее и, получив приветливое слово и благословение от любимого архипастыря, поспешили передать ему, что Дарьюшка ни за что не хочет идти к нему...
Преосвященный со свойственным ему благодушием поспешил оставить гостей и выйти в переднюю к бедной Дарьюшке.
— Отчего же ты не хочешь идти ко мне, старушка? Ступай-ко скца.
— Да колды, батюшка, худому человеку ходить, где набольшие сидят? Как бы не выгнали.
— А вот увидишь как. Ступай за мной. Привел ее в гостиную преосвященный и посадил
подле себя на кресло.
Сидит наша Дарьюшка и не шевельнется, и голову понурила.
— А что, старушка, была ты в храме Божием?
— Как же, батюшка, была.
— И Господь принял тебя и не приказал прогнать?
— Колды уж тут выгонять? Нет Его добряе! Только бы шли к Нему, а Он рад всех принимать.
— Ну вот видишь ли, старушка Божия, если Господь рад видеть тебя в Своем храме, то как же мне выгонять тебя из своих хором? Ведь я такой же человек, как и ты, и от того же Бога получаю милости.
Лицо у Дарьюшки просветлело; она подняла голову и весело сказала:
— Ой, какой же ты разумный, батюшка, даром что набольший!..

Дарьюшка, а что же ты заму не пошла?
— Колды было, Князь, з муж-то выходить? Матушка то моя рано умерла, я оставалась старшая, все дело да работа спешная, труд да горе неминучее. Да и что замуж-то выходить? И без меня мю было охочих до замужества.
— Ну, расскажи же мне, Дарьюшка, как ты росла, кто тебя воспитывал?
— После отца моего и матери я осталась по пятнадцатому году, да еще остались малолетние бра сестра. Мы жили с дедушкой и любили его вместо отца и матери. Дедушка-то был грамотный и жил слову Божию. Как только покончит все работы, сей час, бывало, возьмет книгу и начнет читать вслух. Книг у него было много: Евангелие и Библия, и Четьи-Минеи и много еще других. Нраву он был тихого, не любил пустых речей и уж больно был жалостлив к человекам Божиим. Вся семья повиновалась ему безропотно, хоть он никогда голосом не крикнул, а таково тихо и благодушно учил нас. Без молитвы никто у нас ничего не починал и все спешили покончить дальние работы к тому времени, как деду возьмется за книгу. Не только своя семья, но инда соседи собирались к нам в избу с домашнею работою, кто прял, кто ткал, кто шил или вязал. Тишина была такая, что муха пролетит — так слышно; никто слова не промолвит, только слышалось неспешное чтение семидесятилетнего старца. А то читает, читает он, да и остановится и почнет наставлять, как что надо понимать и как надо соблюдать закон нашего милостивого Спаса и слушать Его святых сродников.
Все посты мы соблюдали и в церковь по воскресным дням ходили, не отговаривались работою аль недосугом. "Для того Господь потерпел нам шесть дней", — учил нас дедушка. Не любил он ни посиделок, ни хороводов, да нам и в голову не приходило уходить из дому; и мирно, и тихо, и хорошо было в нашей избушке. Не раз ходил к деду и наш отец духовный и таково ладно, бывало, вместе гуторят... И все-то спорилось у нас, словно Сам Господь помогал: и с поля-то все успевали собирать, да и было что собирать, и скотинкой-то не обижены были.
Ну, а тут брат и сестра стали подрастать, а там дедушка помер. Ой, тошнехонько!.. и стало мне так тяжко на сердце — грех великий! Тоскую да и только! Вот и стала думать: "Пойду-кось святым угодникам поклониться".
 И пошел убогий человек сперва-наперво с хорошими странницами. Как вышли-то мы из сел да оглянулись-то кругом — словно ни конца, ни края нет Божия мира! Сверху-то благодать какая в небесных селениях, снизу-то, под ногами, что ни на есть зеленая травушка да золотые колосья, да лес-то, кажись, непроходимый! Идешь ли ты молча, отдыхаешь ли на
земле — все-то тебе чудятся сладкие песни: и жуж¬жит, и чирикает, и шелестит, и журчит, словно-то Гос¬подь устами всей твари гуторит с тобою! И так-то оно сделается радостно, что Господь-то премудрый, и так-то жутко придавят тебя все твои грехи да окаянства твоей неблагодарности пред Господом, что так-таки колени сами гнутся, и припадешь к матери сырой земле, и все-то глазоньки свои выплакал бы и всеми-то жилками нарыдался бы — такой-то Господь премилостивый и так-то вся тварь Его больно хороша!
Ну вот с тех-то пор и стал он ходить ко святым угодникам. Придет домой, исправит какие надо работы, а там уйдет да уйдет.

—   Ну, а расскажи мне, Дарьюшка, отчего тебя так любят твои матушки монахини? И ты отчего их так любишь, что не хочешь даже вернуться на родимую сторонушку?
—   Да как же худому человеку не любить хороших матушек? Слушай, Князь, я тебе что скажу. Неподалеку от нашего села стоит монастырь Горицкий, там-то наши хорошие матушки жили и такие-то богомольщицы: все-то трудились Богу молились, да утешали бедных. Где в деревне урожай, аль пожар, аль другое какое Божие наказание  – все так и бегут к хорошим матушкам. И нико¬му-то не было от них отказу, всех-то они приголублива¬ли, словно набольшие какие от Господа поставлены.
И никто от них не уходил без сладкого утешеньица, без котомочки, тяжело накладенной. Ну вот туда-то и я частехонько хаживала: уж больно хороша там служба была и всякое-то словечко в душу западало, словно бисер многоценный собирала.
И на мое-то сиротство Господь сжалился: послал на Горы хорошую старицу и на мою долю великую милостивицу. Ведь ты знаешь ее, матушку-то мою, Варсонофьюшку, мою ночную богомольщицу, денную мо-литвенницу? Словно Ангел Божий прилетела она к нам — и засияло мне красное солнышко. А вылете¬ла-то она из орлиного дома хорошей графинюшки  , что
Бога помнила и бедных людей миловала. А люби¬ла-то графинюшка мою старицу, что дочку родимую, и драгоценными камешками убирала, и дорогие меха для нее покупала. Да только невзлюбила Марьюшка-красавица светлых палат, ни земных радостей, ни бо¬гатства; а ей все бы сидеть в своей кельюшке да рабо¬тать на Церковь Божию, да стоять пред Господом на молитве.
Графинюшка, вишь, и толкует ей:
—   Больно ты молода да красива; поживи-ко ты в миру да присмотрись к добрым людям и сама им покажись, а там что Господь даст.
—   Нет, — говорит моя старица, — будь мне матуш¬кой родной, пусти меня в монастырь. Мне тошнехонь¬ко радоваться с набольшими людьми, хочу плакать и трудиться со старицами Христовыми.
Графинюшка жила сама, что старица Христова, в молитве, посте и послушании у Господа, и все люди не могли надивиться на нее: "Чего-то она так убивается на молитве и сожалении убогих человеков? И для себя-то ничего не живет, а денно и нощно обеими руками отсыпает отцовское добро всяким странникам, стар¬цам, нищим, и приют дает, и кровом кроет, и храмы Божий строит? Словно не ее добро, а Божие да людс¬кое". И знать не знали люди за графинюшкой грехов, а она-то из орлиного гнезда, кроткая голубица, все от¬маливается да все служит на пользу людей, словно наемщик какой. Люди-то смотрят на нее да дивятся, только головой покачивают да гуторят промеж себя: "Знать, чьи тяжкие грехи отмаливает!"
Сама-то графинюшка была хорошая старица, да¬ром что в своих дорогих палатах жила, и любила-то она монахинь ради Господа, да больно боялась за свою названную дочку: больно молода да красива она была. Враг-то силен смутить душу младую, пожалуй, соску¬чится и уйдет из монастыря, так лучше
раньше поду¬мать, да и не накладывать на себя тяготы невынос¬ливой.
Оттого-то графинюшка и перечила ей идти в мона¬стырь, наряды закупала, на вечеринки и в гости вози¬ла, а сама приговаривала:
—   А в монастыре тебе ничего не будет, ни почестей, ни богатства, только нищета да нужда, да слезы, и люди-то отвернутся от тебя.
А моя полковница то и знай что твердит свое, и плачет, и тоскует. Видит графинюшка, что нечего де¬лать.
—   Ну, ступай, куда хочешь, — говорит она, — не ропщи же на меня, когда тебе придется тошно.
Так и проводила ее с благословением и слезами.
Вот и в монастырь попала моя белая лебедушка, и поклонилась в ножки игуменье Маврикии: "Прими меня в свою святую обитель, будь мне вместо матуш¬ки родимой, поведи ты меня в Царство Небесное!"
И живет моя полковница в святой обители и не знает устали на молитве, ни в посте, словно душеньку отвести хочет. А уж коль торовата была она помогать бедным да угощать нищих, так и пересказать нельзя! Все красоты графские да затем барские — все то еще по дороге в монастырь стала раздавать, словно доро¬женьку к нему устилала бархатами да разными кра¬сотами. А уж до старых-то да больных-то, да до юро¬дивых уж куда как охоча она была! И все это живет для других, сама же только и утешается, что молитва¬ми да слезами ко Господу, и не знала ни отдыха, ни сна; совсем истомилась, дитятко бедное! А тут Гос¬подь Спас милостивый и послал ей хранительницу и мамоньку родимую, чтобы соблюсти ее силы на пользу ближних: полюбила ее великая угодница, денная и  нощная труженица пред Господом, генеральша-то Феофания: бережет Варсонофьюшку и утешается ею, словно сердечною дочкою, а матушка Варсонофия смот¬рит на Феофанию да радуется Господом: вишь, по¬слал ей Царство Небесное в сердце матери любезной, Так они с тех пор не разлучались да и подумать не могут о расставании. Господь премилостивый посылает им жизнь вместе, взыщет их и смертию вместе почто оставаться одной без другой на свете? Пошли им, Господи, долгие дни на утешение человеков Божи их! Приведи и меня, Отец Небесный, умереть на и: руках и в дальнюю дороженьку побежать с их добрым словом и в могилку лечь с их сердечной слезой!

Дарьюшка, а как же тебя посылала матушка Варсонофия к хорошему пустыннику? Д.а вай о нем записывать.
— А вот как, Князь, пиши! Верст за шестнадцать от нашего села жил старенький - престаренький пустынник в темном густом лесу: кругом-то все лес да лес, ни жилья, ни людей, а только шалашик его стоит, да и дорожки-то к нему никто не ведает, разве у кого горюшко большое да тяжко кому жить на свете придется, так и отыщет к нему дороженьку через кустики частые, непроходимые; и кто найдет да припадет к старцу со слезами, так не уйдет без утешеньица. Вишь, старец-то больно жалостлив был к чело¬векам Божиим, да и богат он был на благодать-то от Господа! Почнет это он с тобою молиться да почнет » тебя учить — как милостив Бог, и травку-то каждую бережет, и червячка-то милует, а уж бедному-то чело¬веку благодати-то, благодати сколько отсыпает, толь¬ко держи, знай, не упускай! "За твои-то слезы горючие все-то Сам Спаситель отсчитывает тебе радости вели¬кие во Царствии Своем Небесном: за кажинной-то твой труд неподъемный все шлет тебе святых угодни¬ков на помощь; а Царице-то Небесной, Матери Своей, скорбящей за всех, дает благодать на кажинной день покрывать тебя своею жалостию, да и в могилу-то проводить, отстороняя всякий страх от тебя, и в Цар¬ство Небесное привести! Не тужи, добрая душа, не век тебе проживать на земле: будешь радоваться на небе-си. Благодари Господа за печали и тяжкие труды: не ведаешь ты тяжких грехов и близок к тебе милости¬вый Господь".
Вот и отпустит пустынник домой убогого человека совсем в ином виде, словно причесал и принарядил его в светлые убранства: из темного-то лица станет такое светлое, радостное; и в слезах-то горечи нет, а так-то сладко льются, и так-то бодро и радостно ступать по земле Божией и оглядываться-то на тварь Создателя своего!
Проведала моя нищих утешница, моя радостная полковница Варсонофьюшка, что есть такой пустын¬ник, что Бога помнит и человеков Божиих милует, живет годы в темном лесу и не выходит оттуда, без устали молится да трудится: корзины да лапти пле¬тет; мужички это распродают, деньги принесут, а он что ни На есть самому убогому отдаст да всем помо¬гает, а сам сухим хлебцем пробавляется, что мужич¬ки ему жаловали; проведала она и говорит:
—   Не трудно тебе, Дарьюшка, снести пустыннику калачика белого аль кренделька мягкого?
—   Колды-то трудно, родимая моя матушка? Ведь старец-то, почитай, отец наш, готовы мы все служить ему.
Вот с той-то поры и учала меня посылать матушка моя к пустыннику то с калачиком, то с воротушечкой (рубашкой), то с чулочками, а сама все слезно молит:
—   Умоли старца Божия помолиться за меня, худо¬го монаха, да вывести меня на дороженьку в Царство Небесное!
Ну, и учал-то он бегать от старицы к старцу, что ни на есть кажинную неделю. В избе-то покончит свои дела да и побежит к нему, а гостинцы положит на салазки. День-то зимний, махонький такой: не успе¬ешь оглянуться — темь-то и лезет в глаза, а дорожки пробитой нет в густом-то лесу, а снег-то глубокий — ноженьки вязнут, совсем иной раз уходишь под снег сквозь кусточки не проберешься; и пойдет-то словно говор какой в темном бору, и все-то словно кто хватает тебя за худую одежонку и хлещет по боку и по лицу, и словно тени от земли до неба подымутся д.а дорогу тебе загораживают. Вот и испужается худой ум, страшно станет, затрясется дурак да и бежать до мой хочет. А куда бежать? Ни свету, ни дорожки... Ой тошнехонько! Батюшка Никола угодник! Да выведи же ты меня, худого человека, на божескую тропинку! Ради Самого-то Христа выведи меня! Не успеешь и оглянуть¬ся, а вот и кустики-то словно раздвинулись, ноженьки ступили на следы, а там и пустынника несет Господь навстречу! Спасибо тебе, Никола, угодник Божий!
Пустынник-то немало бранил нас с старицей моей, зачем шлет к нему со яствами и с одежей.
—   Ничего мне не надо: все у меня есть; для меня, худого человека, ты труд великий подымаешь.
Ну, а мне станет таково жалостно, зальются слезы.
—   Не гоняй меня, дурака, батюшка; умом-то схудо-умился со страху; а не лишай ты меня радости послу¬жить моей старице-утешнице, не лишай ты меня Цар¬ствия Небесного!
—   Ну, не плачь, не плачь; если весело ходить по ночам в лесу да звать на помощь святых угодников, так ходи да утешай свою старицу.
И что ни получал пустынник, все скоро раздавал бедным людям, и много, много помогал.

Дарьюшка, не сбегать ли нам с тобою в Киев?
—   Аль соскучился, Князь?
—   Не то, что соскучился, а хочется записать, как ты по до¬рогам ходила да заблудилась, да в сторону сворачивала.
—   Пиши, Князь! Вот так и побежал он в Киев, в святые пещеры, угодникам Божиим помолиться; бежит, бе¬жит, в руке палка, а за спиной котомка, а в котомке-то все благодать Божия, все иконы святые; бежит, бежит и устанет он. Красное-то солнышко так и жжет, нигде не видно избушки, ни кустика зеленого. А вот канав¬ку Господь послал, пересохла, сердечная, от жаркого солнышка.
Ну, и влезет он туда, святых-то угодников из меш¬ка повынимает и разложит вокруг себя. Эка благо¬дать! Государыня Матушка, Царица-то Небесная, так-то милостиво смотрит на тебя, а святые угодники слов¬но сторожа небесные, так-то и берегут тебя!
Порадуется он на всяку благодать и над собою-то и пред собою,помолится им — и нет тебе устали и не знаешь, как глаза-то закрылись. А как глазоньками-то проглянешь — солнышко-то и уходит уж за горы. Ой, тошнехонько! Дурак-то проспал долго; ноченька-то скоро придет, не дойти дураку до Божиих людей, вот и ночуй со зверьми лютыми в поле аль в лесу. И заплачет он: "Господи! Да прости Ты дурака, схудоумился он и испужался своего худоумства! А в лесу и в поле ведь та же благодать, та же тварь Божия, тварь разум¬ная; и святые ангелы берегут листочек и кусточек".
Вот и пойдет он вперед; идет, идет, смотрит, а вот и деревушку Господь выдвинул на твою дороженьку. Слава Тебе, Господи! Человеки Божий убираются с поля да ласково кланяются тебе, детушки малые навстречу тебе бегут да радостно кричат:
— Здравствуй, бабушка! Ты опять к нам в гости пришла!
Вот тебе и раз! Худой человек назад попал в дерев¬ню, где добрые люди на ночку принимали, да накор¬мили, да не пустили, пока не отдохнут хорошенько ноженьки. Ой, тошнехонько! Колды же худые ножень¬ки до града Божия донесут? Ну, молодицы-то посмеи¬ваются, а старушки унимают их и зовут на ночлег:
—   Не замай ее, — толкуют они. — Господу угодно странничка послать нам на утешенье.
Ну, и зачастую так маялась — насилу надоумил худого человека светлолобый умница:
—   Да ты, — говорит, — старушка Божия, как ля¬жешь в канавке аль в лесочке отдохнуть, ну и палку-то свою положи крюком в ту сторону, куда путь ле¬жит, вот и не станешь прошибаться больше.
Спаси, Господи, солдатика светлолобого, головушку разумную: научил меня, дурака, уму-разуму. С тех-то пор прошибаться он и перестал.

Идет он к святому граду — вез¬де по дороге добрых людей много: кто накормит, кто на ночь примет, а еще и грошик подадут:
—   Прими, старушка Бо¬жия, не прогневайся, что мало.
—   Колды прогневаться, касатики милые, меня, сиро¬тинушку, милуете, а себя-то, бедные, обижаете. Спаси вас, Господи, на добром-то слове, на сытном кормле¬нии, а уж грошик-то возьмите себе, детушкам го¬дится.
—   Возьми, возьми, старушка. Детушек Господь не оставит, коль родители пожалеют чужую худобу; а ты будешь во святых пещерах, вспомяни и нас, греш ных, да на обратном пути не минуй нас, не оскорби  нас за нашу худобу!
Помилуй, Господи, работничков, бедных на деньги богатых на жалость, сильных на невыносливую работу!..
Ну, а зачастую и такие бывали добродушные молодицы аль старенькие мамоньки, что накормят тебя, и баньку-то про тебя истопят, и вымоют-то тебя, выхолят, и худую головушку расчешут, и косыньку заплетут, а еще и поголосят и попричитают-то над тобою:
—   Ой, тошнехонько тебе, бедному человеку, сиротинушкой-то жить на белом свете, по большим-то тяжелым дороженькам горе мыкати, ноженьки все камушки пообивати! Никто-то тебя, касатку, не приголубит, никто не пожалеет твоей худобы. Только од Мати Небесная ко всем милостива, и к бездомно! сиротинушке, и к жалостному странничку!
Ну, и жалостно таково станет, и вспомянешь вякое горюшко свое аль чужое — поплачешь вместе на душе-то легко станет. Иная-то болезная мамонька спросит, не по дороге ли снести ее сыночку гостинца.
—   Колды не по дороге? Все Божий пути.
—   Да как бы крюку не было.
—   Где уж крюку быть, касатка! Давай снесу гостинца твоему жалостному сыночку.
Да вот так-то раз для старенькой мамоньки, в Мос¬ковской губернии, пронес Господь по дороге в Киев, из Новгорода в Тамбов, чтоб отдать ее больно жалостно¬му сынку светлолобому три рубашечки, что старень¬кие ее руки сами выпряли да и соткали и сшили, да чулочки, да сапожки новые, да горшочек домашних сотов медовых.
А другорядь худой человек забрал по дороге раз¬ного хлама от деревенских старух да молодиц, чтобы по дороге разнести гостинцы да утешеньица их бо¬лезным голубчикам, да столь много, что и сам не рад был: даль-то все стала дальше, а усталость усталее и жар жарчее, а в руках-то и за спиною все поналожены гостинцы. Худой-то ум и схудоумился: "Ну куда тебе, дура-старуха, утешницей быть? У самой-то грехов сила неподъемная, худые ноженьки еле-еле тащут. Бро¬шу да брошу тяготину невыносливую! А как же оста¬нется без весточки и утешеньица безрадостный светлолобый аль болезный батрачок? Авось Бог милостив, Николу чудотворца пошлет — дотащит он, батюшка".
А сил-то уж не хватает; пройдут немножко худые ноженьки да и падут наземь. И только дурак запла¬чет (замаялся уж больно), смотрит: идет богомолочка да везет за собою тележку.
—   Куда, бабушка, твой путь лежит?
—   В святый град Киев, милостивица.
—   А о чем так горько плачешь?
—   Да вот не вынесет дурак грехов тяжких, невмо¬готу донести сумочек с гостинцами.
—   Ну, клади их ко мне на тележку: места много, колесца сами бегут и тяготы мне нет, а мне по дороге.
Ну, так и поехали мы с нею; иной раз дурак тащил тележку, только странница все больше, жалея мою худобу, и такая-то была милостивая до меня, что иной раз отъедет в сторону порядком далеко, куда надо было утешеньице свезти. Спаси ее, Господи! Да такая она была разумная да милостивая, и говорила-то не по-деревенс¬ки, а как набольшие господа. Вот раз я спрашиваю:
—   Да как же тебя зовут, родимая?
—   Странницей, бабушка.
—   Да как же я буду тебя поминать-то пред Госпо¬дом?
—   А только вспомяни, а Господь уж разберет.
—   А отколь ты родом?
—   Из города Кишинева.
Так и стал ум-то ходить к Богу: спаси и помилуй Господи, тетушку из города Кишинева и со тележкою!
Много лет после этого рассказывали богомольцы, что эта странница была важного рода и много вынесла горя и много раздавала милостыни, и все странствовала в простой одежде по России.

Ходила, ходила ты, Дарьюшка, по лесам и монастырям, а не¬ужто никогда разбойников не видала?
—   Уж и не кукай лучше, Князь, страшно вспомнить.
—   Расскажи, Дарьюшка; мне все хочется знать, что с тобою было.
— Что с тобою станешь делать? Ну, пиши.
Отправились это мы с богомольцами из Соловков, да поздненько, лето прошло: вишь, не хотелось ухо¬дить, уж больно хорошо у святых угодников — хотя век живи, не уходи, да уж архимандрушка Иларюшка, покойная головушка, за нас, убогих странников, испу¬гался, и с хорошими матросиками отправил по морю, пока не больно разыгралось. Заплатил он за нас за дорогу, полные котомочки поналожил, чтобы не было нам голодно, и пообогрел нас: у кого были старые сапожонки аль дырявые чулки, а то у иного и одежа больно худа, ну, а он-то, Божия головушка, обо всем и позаботился, да и молебен про нас отслужил, и обра¬зочком благословил, да и сам проводил нас до берега и усаживал на лодку.
А как сошел-то на берег, да обеими благословен¬ными руками благословил нас, да своим громким голосом закричал: "Прощай, любимая младшая бра¬тия Спасителя нашего! Не унывай в печалях и тру-дах: Господь соблюдет тебя и на бурных волнах, и в дремучих лесах! Вспомяни нас в своих препростых молитвах, а мы тут будем молиться за вас!"
Мы зарыдали так, да и пригнулись сами колени, а руки поднялись к небу. А батюшка Иларюшка с сво¬ими хорошими монахами как затянули молитву к Господу Иисусу, истинному пути, чтобы послал нам спутника ангела Своего, чтобы сохранил невредимых от всякого зла и молитвами Богородицы донес бы нас до дому благополучно, да так и проводили нас; и дол¬го еще провожали нас эти голоса, и не видать их стало, а песня-то все носилась над нами, словно крылья ан¬гельские.
Ну, вот в этот-то путь послал Господь такую силу на море, какой мы и не видывали еще: волны-то по¬дымались грозные да высокие — вот сейчас тебя так и захлебнут, а лодка-то наша, словно ореховая скорлу¬па али мячик, что ребятишки подбрасывают, то под небо улетит, то, кажись, так на дно и спрячется; так бились мы чуть не трои сутки. Все из сил выбились, не до еды было, да и кричать-то перестали, от страху-то дух, кажись, замер. На небе-то темно, на море-тс грозно, только и свету, что в душе у тебя словно звез¬дочка блистает: "Слава Тебе, Господи, что сподобил нас приобщиться Святой Крови и Тела Твоего Сына умрем, так отверзи нам Царство Небесное!"
Вот так-то этим и пробавлялись в черные дни. Однако Господь потерпел еще нас, грешных. Волны прибили нашу хиленькую барочку к острову, переж¬дали мы бурюшку, матросики починили худую бароч¬ку, а волны поугомонилися; пустились мы снова по морю и благополучно донеслись до знакомой земли, а там пошли своими ноженьками. Осень настала: хо¬лодно, грязно и снежок стал перепархивать.
Шли мы лесами безлюдными; городов, почитай, нет, да и деревни редко когда повстречаются. Страннич¬ки-то все стали поотставать: у кого родные али зна¬комые по дороге, ну и уговорят переждать непогодуш¬ку, дождаться зимнего пути. Ну, а мне, худому челове¬ку, беспременно надо было поспеть домой до зимы; вот он все шел да шел. Прежде много было нас, а там все меньше, меньше, да уж в новгородские-то леса по¬пали мы вдвоем с землячкой, еще не очень старой, да и та не захотела дальше идти: испугалась, что ли, на¬род-то гуторил, будто много разбойников по лесам, что они обдирают и режут странников. Ну, а мне-то на ум пришло: ну что взять у убогого человека? В кото¬мочке-то одна рубашоночка да хлебушка маленечко, одежонка на мне худенькая, да и сама-то убогая, ху¬дая старуха, что с меня-то возьмут голодные разбойнички? Дорога, кажись, не дальняя да и знакомая; прав¬да, леса-то больно дремучие и ноченьки темные, ну, да Господь выведет!..
Так и пошел дурак. Идет, идет целый день хорошо и бодро, а ноченька придет — страх забирает. А на третий-то день снег пошел сильный, землю всю одел: не различит дурак дороги, да так к ночи и заплутал¬ся. Снег валит себе да валит, одежонка мокрая, хле¬бушка нету, деревья что ни на есть высокие, да что одно, что другое — потерял дурак свою дороженьку. Ой, тошнехонько! Взмолился он ко Господу со слеза¬ми. Смотрит — а вот в лесу-то заморгали огоньки, снежок поприутих, вот и прогалинка, а тут, под высо¬кими деревьями, разведен костер; сидят кругом человеки, иные с бородами, другие с бритыми головами да хлебают что-то из деревянной чаши. Я в ножки им:
—   Человеки вы Божий, не оставьте вы меня, сиро¬ту бедную, дайте пообогреться.
Они взглянули на меня, да так страшно, что ажио дух замер, да молча и поразодвинулись. Перекрести¬лась я да и присела к огоньку. А они и не смотрят. Пообогрелась я маленько. Есть-то так захотелось; посмотрела — едят они тюрю, знаешь, хлебушко с во¬дицею да с солью.
—   Человеки вы Божий, да накормите вы меня, ста¬руху бедную, ради Самого Господа.
А они опять переглянулись да молча придвинули чашку и дали ложку. Я сотворила молитву, перекре¬стилась да и поела. Потом они встали, убрали посу¬дину, огонь потух. Вот тут и говорит один человек:
—   Ступай в избу за нами.
—   Да я тут, родимые, переночую.
—   Нет, замерзнешь. Говорят тебе, иди! Испужался, задрожал худой человек, а они-то как
прикрикнут — и не вспомнился, как ноженьки за ними поплелись. Пришли мы в избу; засветили лучину, а сами озираются.

—   А нашего, видно, нет!
—   Нет; ушел караул осматривать.
—   Хорошо, что нет; без него справимся, а то он больно мудрен.
Вот и обступили они меня, всех-то человек шесть аль и более, да и стали приступать с страшным сме¬хом, да с такими худыми речами, что слушать страш¬но. Хотела им было Бога напомнить — язык не воро¬чается, зубы щелкают, а сама застыла, словно камень, и глазоньки света Божия не взвидели. Так и стоит убогий человек, прижавшись к уголку.
Вдруг все утихло, словно вымерло, и железные ру¬чищи выпустили худого человека.
—   Что вы тут делаете? — заговорил тихий голос, да таково грозно, — оставьте эту старуху. На какую пользу душу ее губить?
—   Да мы убивать ее не хотим, а...
—   Говорят вам оставьте ее, не трогайте.
—   Да что же ты за атаман такой, что и потешиться нам не дашь? Да мы такого атамана...
А атаман как поднимет дубинку, да как стукнет его по голове, тот и не пикнул.
—   Вынесите вон эту гадину! Да чтобы никто не пикнул, если не хочет того же.
Так они и ушли; а худой-то ум еще пуще не по¬мнит себя от страху. Атаман-то остался один, да как бросится перед дураком на колени, да схватит худые ноженьки... да и почал цаловать их, и сам все в зем¬лю кланяется, слезами-то обливается и говорит:
—   Как вошел я в избу, они-то не слыхали, а я гля¬жу на них: лица-то у них что у зверей лютых; взгля¬нул на тебя — душа-то и дрогнула: словно мамонька моя родимая стоит в углу прижавшись; такое же блед¬ное, худенькое, сморщенное личико, как видел ее в последний раз. Так я и оцепенел, и задрожал и не вспомнил себя, и дал бы себя лучше на части растер¬зать, чем позволил бы коснуться до тебя.
А дураку все чудится, что уж зарезали его и умер он, вот так и дрожит, а атаман все говорит да утешает:
—   Прости меня, мамонька родимая, позволь тебя обогреть, вишь ты как дрожишь да и вся мокрая...
А дурак-то ни с места. Тут жалостный разбойник взял меня на руки, посадил на скамью, давай скиды¬вать с меня грязные сапоги да мокрые чулки, вытер мои ноги полотенцем, вытащил теплые у себя чулки да надел на меня, и сапоги тоже сухие, а сам все слез¬но приговаривает:
—   Не стбю я, злодей, такой радости. Словно ма¬монька моя воскресла да позволяет себе послужить. Ах, бедная! Как ты перепугалась: и зубы-то стиснула словно мертвая. Эко горе! Чайку-то нет, обогреть тебя! Ну вот я тебе лекарствица дам.
И влил он мне в рот чего-то горького из бутылки. Потом разостлал сенца да уложил меня; снял с меня полушубок да прикрыл, а сам все говорит:
—   Не бойся ничего, матушка моя родимая, никому в обиду тебя не дам, буду тебя оберегать, всю ноченьку глаз не сомкну; ты спи себе спокойно, словно в род¬ной избе, а я все буду смотреть на тебя да радоваться, что привел Бог послужить тебе. А ты прости меня вместо матери!
От страха лишилась я языка и слова сказать не могла; а тут как послушала его, слезы-то хлынули и так горячо стало...
—   Ой, тошнехонько! Убьют они тебя, родимый!
—   Ну, слава Тебе, Господи, проговорила! Не бойся, родная, засни себе покойно. Они боятся меня и теперь все спят в хлеву, а к утру, пока не совсем рассвело, я разбужу тебя и выведу на дороженьку, пока они спать будут.
Так я и заснула. К утру рано он разбудил меня. Поднялся насилу худой человек, головушку-то разло¬мило больно, а он торопит скорее, как бы не просну¬лись другие-то, пожалуй, не схудоумились бы, так про¬водить бы тебя подобру-поздорову.
Вот тебе, говорит, на дорогу два рублика до полбу¬лочки осталось у меня.
—   Полбулочки-то дай, а денег-то мне не надо.
А он таково тяжело вздохнул: правда, говорит, не стою я, чтобы ты держала в руках своих эти деньги. Да хоть бы на храм-то Божий отдала.
Жалко мне стало бедного человека Божия, и взяла я деньги от него, чтобы отдать в церковь молиться за его душеньку. Так и пошли мы с ним. А дорога-то худая, кочки да бугры, снег да грязь. Так он, почитай, всю дорогу нес меня на руках, а то как бы другие в погоню не побежали. Так вынес он меня, почитай, на самую большую дороженьку, неподалеку от дере¬вушки.
Прости, говорит, а сам в ноги мне, так и плачет и ноги целует, прости меня за все мои окаянства, да по¬молись ко Господу за меня грешного. Не смею про¬сить, чтоб благословила меня.
И таково стало мне жалостно, что я бросилась к нему на шею да так и зарыдала. И долго оставались мы так обнявшись да рыдаючи. Говорю я ему:
—   Нет Господа добряе, нет Его милостивее! Он уж тебя помилует; обратись ты к Нему, а уж Он тебя не покинет. Пойдем со мною. Брось ты злодейские дела, ради Самого Господа брось. Пойдем со мною. Нет, говорит, не могу бросить товарищей. Ты только мо¬лись за меня, а там будет, что Богу угодно... Ступай скорее в деревню, да никому ни слова, что видела, а то тебе худо будет.
Обещалась это я ему, перекрестила его, поклонила-ся ему в ноги да и поплелася в дорогу. Насилу до деревни дотащилась. Не помню, как это было, только когда очнулась, смотрю — лежу это я на скамье в чужой избе.
—   Господи Иисусе Христе! Да где это я?
—   Ну, слава Тебе, Господи, пришла в память! — го¬ворят добрые люди.
Тут рассказали мне, как подняли они меня у ворот, совсем без памяти, и ходили за мной, и лечили меня, и боялись уж, что я с ума рехнулась, и что я так лежала уже десятый день. Еще промаялась я неделек пять-шесть, а тут зима настала, хозяину приключилась на¬добность съездить в город, он и довез меня. Спаси их, Господи!
Вот с тех пор не перестает худой человек молить¬ся: "Спаси, Господи, доброго разбойника! Помилуй его, Господи, моего названого сыночка! Соблюди Ты его душеньку, выведи Ты его из тьмы кромешной!"
Долго это я так молилась и никогда не рассказы¬вала, что это с худым человеком было и кого он ви¬дел в том страшном лесу. Вот тебе первому, Князь, рассказываю: запиши себе да вспомяни когда разбой¬ника.
—   А что же сталось с добрым разбойником? Неуж¬то не знаешь, Дарьюшка?
—   А вот привел Господь узнать. Годика через три опять собралась я в Соловецкую обитель. Вестимо: страхи прошли, а в душе-то осталась память, что Гос¬подь не забудет уж тебя и на море грозном, и в лесу дремучем, только ты не забывай Его! Вот и пошел ху¬дой человек, да по дороге зашел в ту деревню, где доб¬рые люди помиловали меня, больного человека. Пого¬стил это я у них денька три, а как в дорогу-то собрал¬ся, так и спрашивает:
—   Не страшно ли через лес дремучий?
—   Э! Ничего не бойся, бабушка, вестимо прежде страшно бывало, а теперь словно у себя в селе.
—   Да с коих же это пор? — спросил он, а сам дума¬ет: "Не во сне ли привиделись мне разбойники?"
—   Да вот, бабушка, вскоре, как ты ушла от нас, при¬ходят к нам на село человек десять мужчин, да и говорят старосте:
—   Прикажи вязать нас: мы разбойники, что раз¬бойничали в вашем лесу.
Все так и обмерли: ну долго ли до греха? Их много, да все молодые да здоровые: мудрено ли им доко¬нать нас, убогих да смиренных мужичков? Все так и взмолились им:
—   Не губите нас, родимые разбойники!
—   Да мы не хотим губить вас, и без того довольно на душах наших грехов, а просим связать нас да пред¬ставить начальству. Тошно нам стало от этой жизни, хотим покаяться пред Господом, да наказание потер¬петь от батюшки царя.
А лица-то у них такие печальные, и смотрят они такими добрыми глазами.
Так связали их, голубчиков, и со слезами-то прово¬дили из деревни, а они на все четыре стороны в ноги нам поклонились да все просили:
—   Умолите Господа, чтобы принял наше покаяние да помиловал нас в будущем веке.
В городе, говорят, и господа-то все перепугались, как увидели разбойников, которых поймать никак не могли. А пред судом-то, вишь, атаман повинился. Так и так, говорит, я больше всех виноват, один всему я начало; других не больно наказывайте: я их угово¬рил, а они не виноваты. Я заслужил наказание боль¬шое, а они — только по моему наущению.
Судьи ажио все не надивились, а разбойники толь¬ко посмотрели на атамана да и потупились, а кого и слеза прошибла. Говорят, им всем наказание было меньшее за то, что сами повинились.
Нет Тебя, Господи, краше, нет Тебя добряе! Ко всем-то Ты милостив, и никого-то Ты не забываешь! Милу¬ешь и разбойников в темном лесе, и матросиков в невыносимом море, и странничка голодного, беспри¬ютного на болезной земле. Нет Тебя, Господи, краше, нет Тебя добряе!

Не раз приводилось Горюше спать в одной комнате с Дарьюшкой. В той комнате было много образов и ярких лампад. Как ни проснется, бы-вало, Горюша, взглянет, а Да¬рьюшка стоит перед образа¬ми, слезы льются, как ручьи, из глаз, лицо такое светлое, глаза такие радостные, а губы тихо шепчут; и сколько раз ни прислушивалась Го¬рюша, почти всегда это бывала ее привычная молит¬ва: "Нет Тебя, Господи, краше, нет Тебя добряе!"
—   Дарьюшка, да когда же ты будешь спать?
—   А он уже спал, Горюша; еще успеет выспаться.
—   Да сколько же это раз ты встанешь в ночь?
—   Вот видишь, Горюша, хорошие старцы поучали меня, что каждый час надо вставать да творить мо¬литву; ведь каждый-то час люди Божий в болезнях али в трудах невыносливых, аль родятся, аль умира¬ют, а кому нет времени и подумать о своей душеньке, ну, а ты, пока Господь терпит тебе не по грехам твоим, что тебе делать? Вот ты и стой пред Господом как часовой, да день и ночь призывай Его милосердие! Ну, а на то дурак им в ответ:
—   Да ведь он убогий человек и молитв-то не знает и грамоте не учился!
—   Не беда, только молись, а Господь уж научит как.
И молилась Дарьюшка без устали: "Нет Тебя, Господи, краше, нет Тебя добряе!"

Ну, а как же ты, Дарьюшка, в Петербург-то попала? — спросил однажды ее любимый Князь.
— А вот как: пришел-то он домой из святого града Киева и побежал скорее отдохнуть в Горы, нарадоваться на своих дорогих монашинь. Слава Тебе, Господи! Вот и благословенная обитель — отдохнут мои ноженьки. Перекрестился он, сам скорее бежит в келью ко своим монашиням, а навстречу-то знакомые старицы, да как увидели богомолоцку, так и возрыдали: "Увезли наших стариц-утешнш и твоих благодетельниц, генеральшу Феофаньюшку с полковницей Варсонофьюшкой. Прислал царь-батюшка грозную грамоту: "Прислать ко мне старицу Феофанию да и с сестрами, кого она выберет: пускай она засадит новую, невиданную обитель в Питере". И взяли наших матушек, аки солдат, и отправили на лодках; и вся-то обитель провожала своих благодетель ниц, и всю-то дороженьку полили горькими слезами".
Как услышал он, что увезли матушек, так словно ноженьки приросли к земле, а язык-то присох и в глазах потемнело. Вокруг-то много набралось старых и малых стариц — спаси их, Господи! Все-то любили меня и почали-то утешать: "Ведь у тебя-то свои но¬женьки, Дарьюшка, вольная ты птица; отдохнешь зиму, а к весне и полетела в Питер к матушкам своим".
—   Да и впрямь, чего-то он, дурак, стоит? Колды тут отдыхать? Отдохнет подле утешниц своих. Прощайте, болезныя старицы, помолитеся Господу, чтобы донес меня, убогого человека, до матушек.
И побежал он по дороге в Питер, бежал, бежал, а вот и широкая волна, по которой, человеки гуторили, ходит огненная труба, пока льдинище не затянет воду.
Уж больно холодно стало, а теплой одежонки не захватил с собою дурак: вестимо, колды скоро бежишь, так все тепло. Ну, так и добежал он до берегу; смот¬рит: стоит какое-то чудище, а из него дымище так и валит, а искры так и блестят, и стучит, и шумит, и свистит.
—   Господи Иисусе Христе! Это что такое?
—   А это и есть огненная труба, что без лошадок скоро ездит, словно птица летает, — поучают добрые люди.
Ну, слава Тебе, Господи, что научил человеков сво¬их уму-разуму; живая тварь-то не мучится, а железо да дерево трудятся на пользу Божиих людей! Вот и убогого человека отвезет огненная труба в Питер к матушкам!
—   Да куда ты, старуха? — кричит матросик. — Без денег нельзя ехать.
—   Денег-то у меня нет, а свезите, Господа ради, бед¬ного странничка!
—   Ведь в Питере святых мощей нет, зачем же тебе туда?
—   А он прямо из Киева, там поклонялся мощам святых угодников, а теперь надо в Питер к матуш¬кам-благодетельницам. Ой, тошнехонько без них! Све¬зите, Господа ради!
В ножки им поклонилась, человеки Божий пожа¬лели чужую худобу да и взяли на огненную трубу. Вот и полетели мы пуще птицы. Слава Тебе, Господи! Огненная труба не то, что худые ноженьки — скоро донесет... А тут холод такой, то частый дождичек, слов¬но сквозь сито сеет, то снежок маленький, а огненной трубе словно нипочем, знай себе махает! А к ночке-то холод великий, одежонка плоха, волны себе так и ле¬зут в гору, словно гневаются на огненную трубу, что знать их не хочет.
Нас было четыре старухи; перемерзли все, мочень¬ки нет. Вот и придумали: "Давай ляжем в кучу, авось отогревать друг дружку будем". Так и поулеглись, а ко сну так-то тебя и клонит: и впрямь крепко было заснули. "Не спите: замерзнете совсем. Ступайте-ка в нижнюю комнату пообогреться". А нам уже ни до чего. "Не замай, спать хочется". — "Да ведь вы со¬всем замерзнете. Вставайте!" Так нас силою подняли да и под руки свели, а мы не помним, почитай, ничего и спасибо не сказали молодым офицерчикам, что заботились о худых старухах. Спаси их, Господи, что не дали нам замерзнуть! А тут глядим — так светло, тепло, словно в Царстве Небесном; а сам, набольший-то над трубою, капитан, что ли, по-ихнему, наливает стаканчики чаю.
А мы себе в уме держим: "Вот кабы гривенничек был и мы бы попросили чайку испить". А капитан налил да сам и сует-то стаканы нам в руки: "Нате¬ка, старухи, пейте да согревайтесь скорее! Наделали было мне хлопот: совсем было перемерзли; и кто вас знал, что шубенок-то у вас нет?"
А мы сидим себе потихоньку, пошевелиться не смеем: вишь ты, все тут люди набольшие! Выпили по стаканчику — душеньки-то обогрелись, а капитанушка опять знай себе наливает да приговаривает: "Пейте!"
—   Ой, батюшка капитанушка, гривенничка-то нет у нас заплатить тебе за сладкий чаек, а только вот три грошика, возьми себе — не обижайся!
—   Эка сумасшедшая старуха! Нужен ли мне твой гривенник? Только бы доставить вас незамерзшими да здоровыми. Пейте чай, пока говорю.
А сам в чай-то подлил опять из бутылочки.
Мы выпили да так согрелись, ажио жарко стало да и спать больше захотелось.
А капитанушка опять наливает: "Пейте да пейте!" — так приказал по четыре стаканчика выпить. Мы уж ему в ноги кланялись: "Не прикажи уж больше пить: невмоготу, и жарко, и спать хочется".
—   Ну, спите себе с Богом.
Мы хотели было опять наверх идти, а капитануш¬ка опять как прикрикнет:
—   Куда вы? Спите себе здесь как знаете, а то опят: не перемерзли бы.
Мы так и присели со страху на пол да так и заснули и проспали, пока огненная труба не приехала до места.
Капитан-то разбудил нас, дал нам по полтинничку да и говорит:
—   Ну, ступайте себе, старушки, с Богом, да в другой раз не ездите в худой одежонке по воде, не давайте добрым людям забот да хлопот.
Спаси, Господи, разумную головушку-капитанушку и с его огненной трубою!
Так и дошел он, убогий человек, до Питера, а в Питере-то идет да и спрашивает:
—   Где мои матушки-то живут, где святая-то обитель?
А люди толкуют: да в Питере и девичьего монастыря-то нет...
—   Есть, родимые, есть, сам царь-батюшка приказа; матушке Феофании засадить здесь святую обитель.
Да насилу послал Господь доброго человека, что знал обитель на Васильевском, да так и довел. А уж какова была радость увидеть-то своих стариц, так и сказать нельзя! Голубицы-то мои божеские все поисхудали и реки слезные из глаз повыпускали... Ой тошнехонько! Словно птички попали в клетку: хозяева-то незнакомые, и хлебца-то мало, и приголубить то некому! Вот наплакался-то он, глядя на стариц Господи! Да помоги ж Ты моим матушкам!
Господь-то премудрый дал царю-государю такую думушку: "Призвали мы хороших стариц, да и мест* не дали, где попросторнее; сидят себе в клетках: ни неба, ни воздуха нет, совсем, бедные, зачахнут. У меня ли в России мало места всем, и грешникам, неужто не будет местечка у меня для хороших стариц, что ден¬но и нощно Бога за меня молят? Прикажу дать им земли: пускай сами строят себе обитель, да чтоб была посветлее да попросторнее".
Так и повелел царь православный отдать поболь¬ше места да и с сосновой рощицей, что у Московской заставы: "Пускай строит сама игуменья!"
Вот и дали землицы, а с землицей игуменье и пуще того труды да слезы. Чем же она выстроит обитель? Кто денег даст? Ой, тошнехонько!.. Люди убогие не знают, что обитель надо строить в Питере, а люди на-божные думу держат: "Богатые купцы помогут". А богатые-то себе на уме: "Не наша воля, так пускай сами и строят".
А старице-то божеской труды да слезы: дни и ночи словно реки льются слезы да идут воздыхания ко Гос¬поду. Моченьки нет смотреть, как старица божеская убивается. Смотрит дурак на нее и сам плачет, а индо досада возьмет и станет ворчать: "Вот и обмывай, игу¬менья, своими чистыми слезами питерские грехи! Бро¬сила генеральство, отреклась от сел и деревень, что покойник муж оставил, не захотела почету и милос¬тей от царицы земной, своей кормилицы, что воспита¬ла тебя: "Уйду да уйду от грехов в дальний монас¬тырь; буду душу спасать в безлюдных лесах, на свя¬тых горах. Не услышу, не увижу, что делается в бога¬тых хоромах; услышу только слово Господа моего во храме святом; буду в безмолвном святом послуша¬нии и в тихих трудах проживать до самой смерти!' Вот тебе, генеральша, и тихие труды! Вызвали тебя аки солдата,
поставили тебя на высокий столп, да v повелели плакать о чужих грехах и спасать питерские души. И мало что гляди, не отворачивайся оп грехов людей Божиих, а еще разбирай их да исправляй чужую худобу и всякую душеньку омой своими слезами, да смири своим смирением и трудись-то за всех, и нет тебя убоже, нет тебя смиреннее. Ой, тошнехонько!" Схудоумился дурак, разворчался на свою на большую монашиню!
Ну, так и припал он к ее ноженькам: "Простить меня, убогого человека, да перестань, ради Господа скорбеть и слезы горькие проливать! Погоди ты маленько: захочет Господь милостивый, подкатит тебе золотую гору — выстроишь ты обитель, какой еще никогда и свет не видывал".
Ну, так-то с благословением Божиим да с помощью людей Божиих выстроили сперва-наперво деревянную церковь на кладбище да башню.

А как же, Дарьюшка, тебя в башню посадили?
— Игуменья благословила и наказывала потрудиться на помощь святой обители. Ой тошнехонько!.. Колды тут худоумному человеку помогать святой обители? Для себя-то ума не хватает, только и надежды, что авось игуменья дотащит всех стариц хороших до Царства Небесного и умолит, чтобы мне, худому человеку, не то что в самом светлом свете, где божеские старицы радуются, а хотя в сереньком-то уголочку радоваться на них!.. Ну, какой тебе помощник убогой человек?
А игуменья все свое: "Господь премудр, дает силу бессильному, ум — худоумному, чтобы добро делалось на свете".
Освятили башню, украсили святыми образами; кружечку выставили, тарелочку поставили, а мне, дураку, велели сидеть в башне.
—   Пошлет Господь дателя, а ты поблагодари да всякое даяние да в кружечку и положи.
—   Да кто же будет ходить по пустой дороженьке? Вишь ты, — ноне все ездят на огненной трубе, а тут-то больно безлюдно.
—   Не нам о том забота, наше дело молиться да трудиться, а там уж Господь все устроит.
Вот-те и посадили дурака в далекую башню, а че¬тыре старицы жили в малых кельях, что на кладби¬ще, и приходили когда на смену и есть приносили.
Так и стал он жить с Царицею Небесною в башне при большой дороге. Летом-то ништо, а зимой уж больно жутко приходилось: ни птица тебе не прокричит, ни собака не залает, а людей и днем куды как мало! Разве проведут когда светлолобых мимо аль мужички с возами проедут, а то странничка Господь пронесет. Только для быков тут была торная дорожка; вишь, гнали их издалека до быкова места. Иной бедняга так тебе умается, что ажио хромать станет, уж таково же жалко станет бедного быка, и заплачет убогий человек к Спасу Милостивому: "Господи! Да донеси ж Ты бедного быка до быкова места". А иной раз ночью, темь такая, безлюдность, а вдруг и станут кричать: "Помогите! Грабят, режут!" Страшно таково станет, выбежит он на крыльцо, сам дрожит, а моченьки нет терпеть, и станет он кричать что есть силы:
—   Господи! Помоги Ты бедным людям, вразуми Ты жалостных разбойников!.. Батюшки родимые! Помилуйте! Не режьте! Не губите своих душенек!
А иной раз как выскочат мужики, глаза-то у них так и горят, словно уголья в темноте, да так закричат:
—   Молчи, дура-старуха! Ступай в свою башню да и сиди там с своею Царицею Небесною, благодари Ее, что тебя-то не трогают и до казны церковной не касаются. Молчи лучше, а то долго ли до греха...
—   Да не губите себя, кормильцы вы жалостные, не берите греха на душу! Жаль мне вас больно; пожалейте и вы людей Божиих.
—   Говорят тебе: ступай в башню, а то и тебе плохо будет...
Так-то первый год уж больно он маялся, а там все тише да тише становилось, пока святая обитель устроивалась, а как засадила игуменья монастырь, так совсем стало ничего не слыхать.
—   Дарьюшка, а как это ты познакомилась с графом, который после так любил тебя, и как он с тобою познакомился?
Раз в зимнее время сижу это я подле Царицы Небесной за работою; красоты-то добрые люди много надавали, так все и ладила как бы получше. Игнатьюшки-то не было, чтобы помочь мне да поскорее смек-нуть да понарезать лоскуты как лучше — вот твоего-то любимого батюшки Сергиевского. Ох, уж больно он сметлив, да уж и утешник какой убогих людей! Сядет это с тобою наземь, почнет кроить да резать разную красоту, словно ученый портной, а сам с тобою все таково весело гуторит, и не видишь, как уму-разуму поучает да слово Божие в душу насаждает. Вот без него-то дело мое тянется, а время божеское летит без оглядки, глядь — а вот и ночь пришла. Худые-то руки заработались, а ум-то все ходит к матушкам своим на Васильевский остров и все-то передумает: сколько оне натерпелись горя и как бы Господь Милостивый подкатил золотую гору выстроить бы им оби¬тель. Вдруг, словно гром загремел, подкатила каретина и с фонариками. Выходит оттуда генерал, что ли, прошел это мимо меня, поклонился и давай молить¬ся. Помолился он и спросил:
—   А что, старушка, ты одна здесь живешь?
—   Все старицы-то живут на Васильевском остро¬ву да здесь, на кладбище, четыре, а я одна с Царицею Небесною на башне живу.
—   Много денег набираешь?
—   Колды уж много, кормилец, иной день двугри¬венного не соберешь. Вон глянь-ко на тарелку: ноне-то больше двугривенного набралось: шли светлолобые да и остановились помолиться. А я и выхожу с тарелкой да прямо к их старшому:
—   Не позволишь ли, кормилец, твоим светлолобым копеечку положить, чтобы святую обитель от¬строить?
—   Уж где светлолобым лишнюю копеечку дос¬тать! А вот я двугривенный за всех положу.
Так и выложил, а тут и солдатики кто копеечку, кто грошик — вишь сколько медянок положили, по¬читай на полтинник будет... Калды тут много наби¬рать; никто не ходит и не ездит.
А он и почал все допрашивать: как и что в монас¬тыре делается, велик ли доход, какова игуменья? Убо¬гий человек и порассказал ему все как есть. А там и пришло мне на ум: уж не царь ли это? Поклонилась ему в ноги да и спрашиваю:
—   А что, родимый, уж не царь ли ты православ¬ный?
—   Нет, старушка, не царь. А что, разве тебе хоте¬лось его видеть?
—   Колды не хотеть! Ведь царь от Господа постав¬лен, ему одному забота да жалость до всех своих человеков. Спаси его, Господи, и со детушками! Хоть бы одним глазком-то посмотреть на Божия посланника.
—   А что же бы ты сказала ему?
—   Сказала бы: что приказал он обитель строить, а строить нечем, так не строеное место и стоит; стари¬цы сидят в духоте и тесноте, слезы льют и больно трудятся по его царскому веленью... Да и то правда, когда захочет Господь подкатить матушке золотую гору, и царь рад будет помогать, так матушка и выст¬роит святую обитель.
Генерал-то усмехнулся.
—   Хорошо, — говорит, — старушка, ты молись Богу, а наш царь всегда рад помогать доброму делу.
После того матушка рассказывала, что генерал-то был у нее и говорил, как заезжал он в башню и разго¬варивал с бедной старухой. Генерал-то, вишь, был са¬мый набольший над попами и монастырями.
—   А золотую-то гору подкатил ли Господь ма¬тушке?
—   Подкатил, Князь, да еще какую! Батюшка царь приказал выдавать по 25 ООО в год, пока выстроят ке¬льи с церковью и с больницею, а остальное там, собор и другие постройки, это уж человеки Божий помога-ли. Вот и выстроила игуменья Феофания обитель свя¬тую во славу Бога, все трудами да слезами, молитвою да любовью к каждой душе человеческой. Спаси ее, Господи! И с хорошими монахинями!
Как выстроили два большущие дома, так и отвели каждой сестре уголок светлый и приятный, и все-то кельюшки сходятся в церковь Божию, словно доро¬женьки в Царство Небесное, и все-то не нарадуются, хвалят Бога да за русского православного Царя мо¬лятся.

Стал дурак худоумиться, так и плачет к Царице Небесной: "У всех-то есть своя кельюш-ка, только у дурака нет свое¬го уголочка; одну ночку по-спит у полковницы-утешницы, другую у болезной стари¬цы. Одна сестра гуторит: "Да¬рьюшка, иди ко мне", другая: "Нет, у меня ночуй". Все-то добры до меня, спаси их, Господи! А все же хоть бы узнать, как бы у меня своя была хоть малюсенькая каморочка, хоть бы под лесен¬кой аль в чулане где. Ведь уж старый он человек, за восьмой десяток перешло, всю-то жизнь по дальним дороженькам пути в Царство Небесное искал, хоть бы узнать мне, как это отдохнуть хорошо. И что-то игуме¬нья забыла об этом худом человеке? Ой, тошнехонько!"
Вот так и смущает худой ум. А старица, у которой он ночку ночевал, говорит после заутрени:
—   Эх! Кабы щепочек — печка бы скорее растопи¬лась!
—   А вот погоди маленько, он сбегает за щепками. Так и побежал, набрал полон подол щепья да и
несет, а навстречу келейница матушкина бежит.
—   Иди, Дарьюшка, зовет тебя матушка, очень нуж¬но, приказала как есть беги.
Забыл он про щепье-то, не успел и выбросить, так и побежал к игуменье, а меня прямо в ее келью, что подле церкви, так-таки и привели с щепьем. Матушка встречает:
—   Полно тебе, Дарьюшка, по дорогам Царства Не¬бесного искать, пора тебе и отдохнуть. Хочешь при¬нять святое пострижение?
—   Какой он монах, матушка? Вишь, худоумный че¬ловек и молитв-то не знает, и грамоте не учился, и нет у него добра принести в святую обитель, только и есть, что худой ум да худое тело.
А игуменья-то все по-своему: и Господу-то не надо нашего добра, а только сердце смиренное да любовь ко всякой твари, и пора уж приспела нам поубраться и приготовиться, чтобы явиться ко Господу по Его первому велению.
Сама-то набольшая так-то любовно глядит, и так-то ее слова словно в душу просятся, что заплакал он и говорит:
—   Пуски он будет монах, благословенная игуме¬нья, коли ты думаешь, что он может вынести.
Служба началась. Архимандрит постригал еще трех сестер, повели и меня.
—   Да как же это он со щепьем?
Тут налетели на меня старицы, все щепье-то и поубрали у меня, а оно-то забилось и в сарафан и в рукава. Поскорее пообчистили и в церковь повели. Уж та¬ково-то веселье и страхи-то были великие, что не взви¬дел он и света, словно в Царство Небесное водили.
—   Как же теперь назвали тебя, Дарьюшка?
—   Сидором, Князь, Сидором.
—   Так надобно тебя называть теперь мать Исидора?
Так-то бы надо, да уж больно привык он Дарьюшкой называться, словно ладнее так. А что потом случилось, Князь, так и придумать нельзя. Моя-то пол¬ковница, благочинная и казначея Варсонофьюшка-утешница отвела меня вниз.
—   Вот тебе, мать Исидора, и келья готовая; пора тебе отдохнуть в своем уголку.
—   Али на смех, матушка, гуторишь?
—   Какой тут смех? Это все для тебя приготовлено. Полно бегать, отдыхай да Богу молись.
И таковы-то добрые до меня матушки, все-то что ни на есть приготовили: на окошечке-то белая зана¬весочка и беленькая постелька с подушечкой в угол¬ку, и столик, а на столике курганчик и чашечки, чай¬ку и сахарку не забыли, а в правом углу киота с ико¬ной, и лампадка пред нею теплится, все как ни на есть монаху приготовили, спаси их, Господи, не забудь их, как оне не забывали меня, бедную сиротину! Вот так и стал он в своей келье жить, Бога благодарить да е путь собираться, когда Господу угодно по душеньку прислать. 
Недолго Дарьюшка прожила в своей келье, едва ли прошло четыре месяца после ее пост¬рижения, и Господь позвал ее в дальний путь, к вечному блаженству. 28 июня 1 она за¬болела, три дня пострадала и с глубокою верою поспешила в неизбежный путь.
Трогательно было видеть, как спешил весь монас¬тырь, и стар и млад, проститься с любимою всеми ста¬рушкою; слова любви, простоты и смирения не исся¬кали в ее сердце до последнего издыхания. Но ник¬то уже не мог удержаться от слез, когда сама ее благо¬словенная игуменья явилась на последнее свидание с нею, "убогим человеком".
Глазами, полными любви и благоговения, Дарьюшка смотрела на нее.
— Благослови меня, матушка, в дальний путь, не забудь меня в твоих святых молитвах!
Дарьюшка торопила, чтобы ее причастили скорее. Когда ее духовник и любимый друг стал произносить молитву к причащению: "Верую, Господи, и испове¬дую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Жива¬го...", Дарьюшка повторяла за ним громким, никогда до тех пор не слыханным голосом эти слова. Ясно было, что произносила их душа, полная простой веры, нескончаемой любви; ясные, чистые ее глаза были сознательно устремлены на Чашу Спасения; лицо, взгляд, голос просветлели вдохновением, предвкуше¬нием блаженства. Невольный трепет благоговения овладел сердцами внимавших и видевших: она бесе¬довала с Тем, Кто обещал невидимо всегда присут¬ствовать при молитве призывающих Его, с Тем, Кто во всю жизнь ее был для нее первым благом, с Тем, Кто, по ее опытному верованию, никогда не отвергает прибегающих к Нему, Кто всегда близок к болезным странникам, всегда разделяет их нужды и печали, не отвергает их слез и скорбей, но, принимая их на Себя, дает им взамен вечное блаженство!
—   Нет, Тебя, Господи, добряе, нет Тебя краше!
Все плакали, следя за последними минутами уми¬лительной старицы; горько плакала и ее бедная Го¬рюша, стоя у ее изголовья; без слов жаль ей было лишиться сердца, которое любило, так беспредельно любило ее "малого младенца", названного ее Князя.
—   Не плачь, Горюша: пора же мне и к Господу явиться.
—   Да кому же теперь молиться за Князя?
Обеими руками ухватилась старушка за шею Го¬рюши, крепко прижала к умирающей груди, а сама на ухо ей шепчет:
—   Не бойся, Горюша, твоя Дарьюшка и там будет молиться, целую вечность молиться за своего люби¬мого Князя.
Это были ее последние слова к Горюше.
Смерть в монастыре производит глубокое впечат¬ление на человека мыслящего. Это не есть несчастье или потеря, или нечто ужасное, неведомое, нет; смерть там — какое-то недосягаемое величие, торжество ве¬ликое, священное, наполняющее душу неведомою мыслью и благоговением. Умирающий — это люби¬мый общий друг, смерть — это путь неизбежный для достижения вечного блаженства.
Дарьюшку отпевали с великими почестями: ее бла¬гословенная игуменья и ее божеская старица-утешница ничего не жалели и при ее жизни, чтоб утешить ее "аки малого младенца", да и в могилу проводили ее с тою же бесконечною любовию.
Всем хотелось хоть немножко понести на себе ее гроб, и опустили его в могилу с искренними рыданиями. Много родимых ей человеков было угощено и утешено в память старицы Исидоры.
Вечная память тебе, Дарьюшка! Много ты любила, до последнего вздоха любила Творца Своего в лике всякой твари Его, без устали повторяя пред сном хва¬лебную песнь, прямо из души исходящую:
—   Нет Тебя, Господи, краше, нет Тебя, Господи, добряе!
Неподалеку от новой кладбищенской церкви, на левой стороне лежат за решеткой усопшие инокини; над каждою могилою воздвигнут деревянный крест с надписью. Прочтите на одном из крестов: "Матери Исидоре от ее друга". За несколько дней до кончины своей Дарьюшка просила Горюшу свою сходить с нею к могиле ее племянки Настюши.
—   А вот тут и меня положат, — сказала она, ука¬зывая на свое место, — а ты, Горюша любезная, как вспомянешь меня аль придешь на мою могилку, пе¬рекрестись тогда да прочти три раза: "Богородице Дево, радуйся!", а моей-то душеньке радостно сдела¬ется и откликнется она тебе на привет Матери всех скорбящих.
Мир праху твоему, Дарьюшка! Жизнь твоя на зем¬ле была молитва к Богу и любовь к твари Отца Не¬бесного, да и по смерти, в будущей жизни, ты предви¬дела вечную молитву, вечную любовь!
Конец и Богу слава.
1863 г.